Он готов был смотреть на нее из дальнего угла храма пока Боги не заметят и не воспротивятся. Тело сводило судорогами от усталости и жажды, а руки похолодели и показались ему совсем синими в призрачном свете звезд, заглядывающих в тень. Но вот туча скрыла небо и руки исчезли в темноте. Он готов был бежать к ней, преодолевая полосу яркого света факела, но не мог сдвинуться с места и его воля, закаленная множеством битв, вдруг веной вспухла на лбу - он шелохнулся.
В этот момент не разверзлось небо и не хлынул дождь, молнии не ударили в портик, словом, не случилось ничего. Сердце его на мгновение ухнуло в пятки, но теперь болезненно и долго поднималось назад к груди. Он ничего так не страшился, как Богов. Он был мятежным сыном своего народа, закованном в легкие латы, готовом на любые подвиги - кроме сердечных.
Жрица храма лежала на лектусе, словно не спала вовсе. Ее глаза были прикрыты растрепавшимися во сне волосами, и губы немного дрожали. Отсюда из дальнего угла храма он знал, он видел - ей сниться тревожный сон. Ее бедро оголилось, тканое покрывало приятными складками полуниспало на пол. Кожа еще помнила загар, и долгие часы в храмовых стенах не заставили ее побледнеть окончательно. Эта кожа жгла его душу, он с легкостью мог бы закрыть глаза, опираясь спиной на прохладный мрамор колонны, но не видеть ее - равносильно самоубийству. А воины никогда не приносят себя в жертву слабости...
У нее были матово-округлые бедра, и тени на них ложились, как оливковые листья на статую в саду претора. Мозаика пола вдруг закружилась в его голове - он сделал шаг, сандалии не издавали ни звука, робкое дыхание стихло, и теперь он почти не дышал.
Храм показался ему сосудом наполненным вином, в этот сосуд он засовывал горящую голову. Вино шипело, словно в него бросили угли, и опьяняло. Его раскачивало из стороны в сторону, но он шел.
Вот и полоска света, отбрасываемая фонарем расчертила пол, заставила его на секунду остановиться. Он всеми силами сдерживал молитву Богам, дабы Боги не увидели, не поняли, на какое преступление он пошел против их воли - на что покусился.
Она казалась ему потерянным свитком, рассказывающем о человеке одержимом корыстолюбием, заточенном в дозорную башню.. Она снилась ему и больше ничего он не мог желать.
Оставалось пройти три шага, но он не смог. Он прополз их, стуча поножами о мозаичный пол. Она не проснулась.
Лектус оказался сплошь серебряным, холодным на ощупь.
Он чувствовал на затылке взгляды Богов, но уже не мог ничего изменить.
Склонился к покрывалу, отодвинул его щекой и поцеловал палец на ноге жрицы. Ее кожа пахла цветами и была холодной.
Девушка тревожно вздохнула. Рассеянно потянулась рукой к волосам, убирая их с лица. Вздрогнула...
Он стоял перед ней в полный рост, склонив голову, придерживая край плаща левой рукой, а правую прижимая к неровно бьющемуся сердцу.
В храме было до умопомрачения тихо, только изредка потрескивали фонари.
На его порозовевшем лице играли блики, и туча опять отлегла от неба, открыв звезды.
Жрица была немая, она не закричала, только машинально потянула к лицу покрывало, не замечая, что оголяет ноги.
Он встал на колени, заставляя ее зажмурится, и бесконечно долго так стоял. Глядя, и пряча руки в складках плаща.
Понемногу сон оставил ее и страх, как не странно, не приходил. От напряжения стали дрожать руки. Она опустила покрывало, откидываясь назад, ложась на прежнее место и тихо-тихо, как будто смиряясь, вздыхая.
Где-то в городе послышался лай собак.
Он развязывал плащ и снимал доспехи, складывая все это прямо на пол, оставаясь в шерстяной тунике. У него были приятные черты лица. напряженные и встревоженные в свете факела. Руки его легли на ее лодыжку, пальцы горячие и немного огрубевшие в походах, заставляли сердце биться в стенках грудной клетки, - она задрожала. Он гладил ноги, неумолимо двигаясь вверх. Не упуская ни малейшего сантиметра кожи, отмечая каждую родинку поцелуем.
Покрывало сброшено на пол, фонарь дрожит, в храм из неоткуда ворвался сквозняк.
Воин не прикасается щеками к ее бедрам, опасаясь, что недельная щетина поранит нежные чувства жрицы, но как хочется это сделать - смотреть на нее исподлобья, как маленький мальчик.
Где-то в животе разлетаются мотыльки, и перехватывает дыхание.
Он очень медленно и очень аккуратно целует ее живот, пока она, кажется, забывает дышать. В этой сцене что-то незыблемое, словно песочные часы потеряли ориентиры, забыли, где верх, а где низ и...остановились. Он уже на краю лектуса, откуда удобнее ее целовать. Гладит ее согнутую в колене ногу, останавливаясь на кончиках пальцев, дрожащих от напряжения. Ее поясница стремится вверх, заставляя тело находить какие-то другие точки опоры. Может быть впервые в жизни она запустила пальцы в густые мужские волосы, требовательно но легко направляя его голову по траектории, которую сам бы он никогда не выбрал. Здесь горячо и тревожно. Он никогда прежде.. Но не так это важно, потому что каждый мужчина втайне догадывается, как ее целовать, заставляя дыхание сбиваться, а руки сжимать его голову так, что становится страшно - такая нежная, но преисполнена силой. И он не задумывается, забывая что колет щетиной внутреннюю поверхность бедра. Она затаила дыхание и ждет.
Сейчас это будет.
Жрица немая, но низкий. протяжный стон вырывается из ее груди, грозясь забиться под потолок. Ее тело дрожит, словно в приступе боли. Короткое мгновение, сулящее онемение в кончиках пальцев, - истощенная и обмякшая она выдыхает, что бы вновь вдохнуть.
Теперь он испугано ищет глазами ее лицо, скрытое непослушными прядями черных волос. Надеясь рассмотреть что-то кроме усталости и находит - счастье.
Он приближается на расстояние, граничащее с песчинками в песочных часах. От него пахнет мокрыми листьями и молоком. Словно он из провинции, и сейчас раннее утро. Она больше не закрывает глаза, только ресницы подрагиваю. Воин целует ее в губы, сначала легко - едва прикасаясь, потом прихватывая губу, немного сжимая ее зубами, - его губы влажные и припухшие. Он требовательно настойчив, и что-то бьется внутри, там за стенками клеток...
Нетронутыми остались только шея и грудь, но жрица знала, что грудь влечет мужчин, намного сильнее походов и опьяняет их больше вина.
Ее грудь была светлой и нежной, - в кожу каждый день втирали благовония и масла. Пахло цветами.
Он не был очень уверен, что не сделает больно, и сдерживал свои губы, поделив поцелуи на два. Жрица робко кивнула, он не заметил. Он больше не думал о взглядах Богов, о дожде и молниях, и даже о смерти. Больше не было смерти. В храме правила жизнь.
Когда воин снимал тунику, жрица едва не плакала. Она вжалась в подушки, прижимая коленки друг к другу.
И он почти пожалел ее хрупкую и беззащитную, согрел своим телом, приник к груди. Но его душа жаждала свершений, и в этом он был неуклонен.
Воин не стал просить, не стал он и применять силу, только настойчиво взял то, что никому и никогда еще не принадлежало. Поднял ее с ложа, убаюкивая в руках, садясь на край. Держал так некоторое время, пока руки ее, впившиеся в его плече, не разжались. И в этом видимом спокойствии он посадил жрицу на себя, вызвав в ее теле взрыв неожиданной силы. Она разорвала кожу на его спине, ногтями, словно кинжалом. И он был рад разделить с ней и боль и кровь. Только сильнее прижал к себе, держа за плечи. Внутри было очень жарко, очень туго и до одури приятно. Больше ничего не хотелось, но она двигалась, силясь освободиться и плакала. Он пожалел. Положил ее на лектус, нежно и без усилий, накрыв собой.
На спине вспухла кожа так, словно его били плетью. Он кусал губы и не останавливался.
Факел догорел...Ее тело лежало на подушках, накрытое покрывалом. Где-то занималась зоря.
Он завязывал ремешки поножий, стоя в самом дальнем углу храма. Песочные часы поняли, где низ, где верх и заторопились...