«Цветовые яблони»
Из далекого тумана, из тихих озер заоблачной коммуны шелестит шелест: это идет Мария.
Я выхожу на безгранные поля, прохожу перевалы и там, где мерцают курганы, опираюсь на одинокую пустынную скалу. Я смотрю вдаль. – Тогда мысль за мыслью, как амазонки, пляшут вокруг меня. Тогда все исчезает… Тайные всадники летят, ритмично пошатываясь, к отрогам, и гаснет день; бежит в могилах дорога, а за ней – молчаливая степь… Я поднимаю ресницы и вспоминаю… воистину моя мать – воплощенный прообраз той чрезвычайной Марии, что стоит на гранях неизвестных веков.
Моя мать – наивность, тихая грусть и доброта безграничная. (Это я хорошо помню!). И моя невозможная боль, и моя невыносимая мука теплеют в лампадке фанатизма пред этим прекрасным печальным образом.
Мать говорит, что я (её мятежный сын) совсем замучил себя… Тогда я беру её милую голову с налётом серебристой седины и тихо кладу на свою грудь… За окном шли росистые утра и падали перламутры. Проходили невозможные дни. Вдалеке из темного леса брели подорожники и возле синего колодца, где разлетелись дороги, где разбойничий крест, останавливались. Это – молодое заоблачное племя.
- Но проходят ночи, шелестят вечера у тополей, тополя отходят в шоссейную безвесть, а за ними – лета, годы и моя буйная юность. Тогда дни перед грозой. Там, за отрогами сизого бока, вспыхивают молнии и накипают, и пенятся горы.
Тяжелый душный гром никак не прорвется из Индии, с юга. И томится природа в предгрозии. А между тем, за тучной накипью слышен и другой гул - … глухая канонада.
Надвигаются две грозы.
- Тревога! – Мать говорит, что поливала сегодня мяту, мята умирает в грусти.
Мать говорит: «Надвигается гроза!» и я вижу: в её глазах стоят две хрустальные росинки.
И
Атака за атакой. Бешено напирают вражеские полки. Тогда наша кавалерия с фланга, и идут фаланги инсургентов в контратаку, а гроза растет, и мои мисли – до невозможности натянутый провод.
День и ночь я пропадаю в «чека».
Помещение наше – фантастический палац: это дом расстрелянного шляхтича. Химеры портьер, древние орнаменты, портреты княжой семьи. Все это смотрит на меня со всех концов моего случайного кабинета.
Где-то аппарат военного телефона тянет свою печальную, тревожную мелодию, что напоминает дальний вокзальный рожок.
На роскошном диване сидит, подобрав под себя ноги, вооруженный татарин и монотонно напевает азиатское «ала-ла-ла».
Я смотрю на портреты: князь хмурит брови, княгиня – надменное пренебрежение, княжата – во тьме столетних дубов.
И в этой чрезвычайной строгости я ощущаю весь древний мир, всю обессиленную грандиозность и красоту третей молодости прошедших величественных лет.
Это четкий перламутр на пиру дикой голодной страны.
И я, совсем чужой человек, бандит – по одной терминологии, инсургент – по другой, я просто и ясно смотрю на эти портреты и в моей душе нет и не будет гнева. И это понятно:
- Я – чекист, но и человек.
Темной ночью, когда за окнами проходят городские вечера (усадьба взлетела на гору и царит над городом), когда синие дымки поднимаются над кирпичом и обыватели, как мыши, - за подворотню, в канареечный замок, темной ночью в моем необычном кабинете собираются мои товарищи. Это новый синедрион, это черный трибунал коммуны.
Тогда из каждого угла смотрит настоящая и воистину ужасная смерть. Обыватель:
- Тут заседает садизм!
Я:
- … (молчу).
На городской башне за перевалом тревожно звенит медь. Это бьют часы. Из темной степи доносится глухая канонада.
Мои товарищи сидят за широким столом, что из черного дерева. Тишина. Только дальний вокзальный рожок телефонного аппарата вновь тянет свою печальную, тревожную мелодию.
Иногда за окном проходят инсургенты.
Моих товарищей легко узнать:
Доктор Тагабат,
Андрюша,
Третий – дегенерат (верный часовой на страже).
Черный трибунал в полном составе.
Я:
- Внимание! На повестке дня дело торговца икс!
Из дальних покоев выходят лакеи и так же, как и перед князями, кланяются, четко глядя на новый синедрион и ставят на стол чай. Потом неслышно исчезают по бархату ковров в лабиринтах высоких комнат.
Канделябр на две свечи тускло горит. А свет не в силах достичь и четверти кабинета. В высоте едва виднеется жирандоль. В городе – тьма. И тут – тьма: электрическая станция взорвана. Доктор Тагабат развалился на широком диване вдали от канделябра, и я вижу только белую лысину и слишком высокий лоб. За ним еще дальше во тьму – верный часовой с дегенеративным строением черепа. Мне видны только его немного безумные глаза, но я знаю:
- У дегенерата – низенький лоб, черная куча растрепанных волос и приплюснутый нос. Мне он всегда напоминает каторжанина, и я думаю он не раз светился в криминальной хронике.
Андрюша сидит справа от меня с растерянным лицом и изредка тревожно посматривает на доктора. Я знаю, в чем дело.
Андрюшу, моего бедного Андрюшу, назначил этот невозможный ревком сюда, в «чека», против его слабой воли. И Андрюша, этот невеселый коммунар, когда нужно энергично расписаться под темным решением –
- «расстрелять»,
всегда мнется, всегда расписывается так:
не имя и фамилию на строгом жизненном документе ставит, а совсем непонятный, уродливый, как хеттский иероглиф, хвостик.
Я:
- Дело все. Доктор Тагабат, как вы думаете?
Доктор (динамично):
- Расстрелять!
Андрюша немного испуганно смотрит на Тагабата и мнется. Наконец, дрожа и неуверенным голосом, говорит:
- Я с вами, доктор, не согласен.
- Вы со мной не согласны? – И грохот хриплого хохота покатился в темные княжеские покои.
Я этого хохота ждал. Так всегда было. Но и на этот раз содрогаюсь, и мне кажется, что я иду в холодную трясину. Скорость моей мысли достигает кульминации.
И в тот же момент вдруг передо мной поднимается образ моей матери…
- … «Расстрелять»???
И мать тихо печально смотрит на меня.
… Вновь на далекой городской башне звенит медь: это бьют часы.

запись создана: 16.10.2008 в 09:32